«Загнать власть в капкан собственных законов» 60 лет назад сын Сергея Есенина и еще несколько десятков человек устроили акцию протеста в центре Москвы. Так началась история диссидентского движения в СССР
60 лет назад в Москве произошло событие, о котором в советских газетах почти не писали, но которое стало одним из поворотных моментов для появления правозащитного движения. Несколько десятков человек вышли на Пушкинскую площадь требовать не смены власти и не политических реформ, а соблюдения государством собственной Конституции. Организатором акции стал математик и поэт Александр Вольпин, решивший впервые в открытой форме напомнить власти о праве граждан на гласный суд. Митинг длился всего несколько минут и был быстро разогнан, но его последствия оказались куда значительнее самого события. «Медуза» вспоминает, как в стране, где публичные выступления десятилетиями подавлялись, возникла первая попытка открытого протеста — и почему именно с нее началось диссидентское движение в СССР.
Антисоветские демонстрации: как большевики подавляли протест
С первых лет власти большевики показывали, что не готовы терпеть независимые политические выступления. 5 января 1918 года в Петрограде вышла мирная демонстрация в поддержку Учредительного собрания. В ней участвовали студенты, служащие и рабочие с красными знаменами, которые требовали сохранить избранное представительство. Власти ответили запретом на шествие и закрытием газет, которые его поддержали. По маршруту колонн выставили заслоны Красной гвардии и пулеметы. Когда безоружная толпа двинулась вперед, бойцы открыли огонь. Десятки людей погибли, многие были ранены. Затем все свелось к привычной схеме: пресса обвинила демонстрантов в «провокации», расследование подтвердило мирный характер митинга, но никто из организаторов стрельбы наказан не был.
Тот же подход сохранился и внутри самой партии: любые самостоятельные выступления рассматривались как угроза контролю руководства. Именно так произошло 7 ноября 1927 года, когда сторонники «объединенной оппозиции» Троцкого и Зиновьева в Москве и Ленинграде попытались пройти отдельными группами на праздничных демонстрациях, неся лозунги о «рабочей демократии» и критике партийного курса. Власть быстро пресекла эту попытку: оппозиционные колонны разрезали, транспаранты срывали, в Москве некоторых участников избивали, а органам безопасности поручили окончательно подавить любую фракционную активность. Эти события стали последним публичным выступлением внутри партии: к концу 1920-х любые несогласованные акции исчезли из политической жизни, а уличные парады превратились в полностью контролируемые церемонии.
После смерти Сталина политическая атмосфера стала заметно меняться. Оттепель принесла осторожное послабление режима и ощущение, что публичная жизнь может оживать после долгих лет молчания. Молодые люди, почувствовавшие эту перемену, начали искать собственные формы присутствия в городе. Одним из таких мест стал импровизированный «островок свободы» у памятника Маяковскому в Москве. Здесь читали стихи, обсуждали новости, спорили и знакомились — небольшое, но важное пространство, где можно было говорить вслух после десятилетий молчания.
Но границы этой свободы оставались очень тесными. Новочеркасский расстрел в июне 1962 года стал жестким напоминанием о том, что оттепель не означала права на массовый протест. Рабочие вышли на улицы из-за роста цен и снижения зарплатных расценок. Это был обычный социальный протест, без политических требований. Люди ждали разговора с руководством, а не столкновения. Однако власти ответили силой: по демонстрантам открыли огонь, десятки были убиты и ранены. Затем прошли закрытые суды, приговоры вынесли быстро, а информацию о трагедии засекретили. Новочеркасск показал, что даже в обновленной эпохе любое массовое выступление могло стать поводом для жесткого подавления, если оно хотя бы на шаг выходило за пределы установленного сверху порядка.
Когда в октябре 1964 года Хрущева отправили в отставку, было непонятно, в каком направлении пойдет страна. Одни ожидали возвращения к более жесткому порядку; другие надеялись, что политика оттепели продолжится. На этом фоне в городской среде начали появляться новые формы культурной жизни. Одной из них стало литературное объединение СМОГ, название которого расшифровывалось как «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». Оно возникло в январе 1965 года и объединило молодых поэтов, которые стремились творить без оглядки на официальные нормы. Они устраивали чтения у памятника Маяковскому, выпускали самиздат и обсуждали темы, которые не пропускала советская цензура. Для того времени это было слишком свободно, и власти быстро вмешались: некоторых участников исключили из вузов, других выдворили из Москвы. Несмотря на давление, СМОГ показал, что у городской молодежи появилась потребность в независимом пространстве для общения и творчества. В обстановке, где надежды на продолжение перемен сталкивались с желанием государства сохранить контроль, появилось дело Синявского и Даниэля.
Дело Синявского и Даниэля: как власти недооценили реакцию на репрессии
Дело Синявского и Даниэля было первым крупным открытым процессом против писателей в послесталинском СССР. Андрей Синявский и Юлий Даниэль не могли публиковать свои тексты в Союзе: они выходили за рамки «социалистического реализма» и не прошли бы цензуру. После истории с Борисом Пастернаком, которого травили за роман «Доктор Живаго» и лишили возможности принять Нобелевскую премию, было ясно, чем может закончиться попытка издать «неудобную» прозу внутри страны. Поэтому Синявский писал под псевдонимом Абрам Терц, Даниэль — под именем Николай Аржак, а свои тексты они отправляли за рубеж. Их повести и рассказы были гротескными и фантастическими, с резкой критикой советской действительности: страха, лжи, бюрократической жестокости, темы вины и ответственности за репрессии, опасности возрождения культа личности.
После травли Пастернака стало понятно, что «неудобную» прозу в СССР не напечатают, и часть авторов начала искать выход за границу. В 1956 году связанное с НТС издательство «Посев» через журнал «Грани» обратилось к писателям и ученым в Союзе с призывом присылать тексты, запрещенные цензурой. Так постепенно сформировалась инфраструктура тамиздата — публикаций советских авторов на Западе. Синявский и Даниэль воспользовались именно этой возможностью: свои произведения они отправляли на Запад, где их под псевдонимами Терц и Аржак выпускало американское издательство Inter-Language Literary Associates.
Несмотря на меры предосторожности и использование псевдонимов, КГБ установило настоящие имена писателей и приступило к репрессиям. Синявского арестовали 8 сентября 1965 года, Даниэля — 12 сентября. Для многих в СССР это стало полной неожиданностью: оба писателя были известны в узком литературном кругу, но не считались открытыми «оппозиционерами». Однако власти решили иначе. Даниэлю и Синявскому вменили «антисоветскую агитацию и пропаганду» — фактически сам факт публикации за рубежом художественных текстов, которые в СССР не проходили цензуру.
Реакция внутри страны оказалась куда более заметной, чем ожидали власти. В московской интеллигенции процесс вызвал тревогу: в редакциях, научных институтах и среди молодых литераторов заговорили о том, что это шаг назад, попытка вернуть страх и идеологическую дисциплину. Начали составляться письма в защиту арестованных, сначала личные, затем открытые. В том числе «письмо 62-х», которое подписали многие заметные авторы, включая Булата Окуджаву, Владимира Войновича, Лидию Чуковскую, Варлама Шаламова, Константина Паустовского и Илью Эренбурга. Для советской культурной среды это был почти беспрецедентный шаг: публично возразить судебному преследованию означало рискнуть карьерой — а иногда даже безопасностью.
Международная реакция была еще громче. На защиту Даниэля и Синявского встали ПЕН-клуб, Артур Миллер, Генрих Белль, Альберто Моравиа, Грэм Грин и десятки других крупных писателей Европы и США. В западной прессе процесс называли идеологическим и несовместимым с эпохой оттепели. В итоге суд над писателями превратился в первое крупное политическое дело послехрущевских времен и стал точкой сборки нового общественного движения — от первых писем протеста до митинга гласности на Пушкинской площади.
Митинг гласности: как его организаторы прошли путь от замысла к реализации
Сын Сергея Есенина и переводчицы Надежды Вольпин, Александр Вольпин был математиком и поэтом, которого в Москве знали как человека с редкой для того времени настойчивостью в одном вопросе: он требовал, чтобы государство соблюдало собственные законы буквально. Вольпин уже сталкивался с судами и хорошо понимал, как легко в СССР превращали правовые нормы в формальность. Позже он вспоминал, что осенью 1965 года, после ареста Синявского и Даниэля, долго ходил по роще в Голицыно и пытался понять, что можно сделать: «Эти черти наверняка будут закрытое судебное дело вести. Так самое время требовать гласности суда!» Логика Вольпина была простой: чем чаще власти будут вынуждены проводить процессы открыто, тем труднее им станет прикрывать произвольные решения. Именно из этих размышлений выросла идея публичного митинга 5 декабря, который должен был пройти не под политическими лозунгами, а под строго юридическим требованием — провести процесс открыто, как предписывает Конституция.
Правовой подход, который продвигал Вольпин, вызвал серьезные споры даже среди его ближайших единомышленников. Многие диссиденты считали, что апелляции к Конституции и законам в стране, где власть сама их не соблюдает, бессмысленны. Другие опасались, что попытки публично «учить» государство его собственным нормам могут лишь навредить арестованным — сделать их положение тяжелее. Сам Вольпин, однако, настаивал, что именно соблюдение формальных прав человека должно стать центром сопротивления. Он объяснял друзьям, что даже самые жесткие режимы вынуждены создавать законы, которые хотя бы частично совпадают с представлениями общества о справедливости, иначе государство просто не сможет функционировать.
Проблема заключалась в другом: власть сама не собиралась выполнять эти нормы и не рассчитывала, что граждане станут требовать их исполнения. Вольпин утверждал, что именно здесь возникает пространство для борьбы — «загнать власть в капкан ее собственных законов» и заставить ее действовать открыто. Такой подход был для многих непривычным. Будущая известная правозащитница Людмила Алексеева вспоминала: «Мы не знали, что будет с этими демонстрантами, но думали, что дело кончится плохо — похватают людей. А что с ними дальше сделают, я даже представить себе не могла. Может, обойдется, а может, не обойдется. Возьмут, да и арестуют всех. Не хватало нам кроме Синявского и Даниэля еще десятка арестованных. Зачем это нужно?»
Тем не менее, именно подход Вольпина стал основой для первых правозащитных инициатив, включая подготовку митинга 5 декабря. Это четко отражалось в листовках, которые распространялись по университетам и передавались в узком кругу знакомых. В них подробно объяснялось, что закрытый процесс над Синявским и Даниэлем будет нарушением статьи о гласности судопроизводства, а любое заседание «за закрытыми дверьми» создает условия для произвола. Поэтому митинг предлагалось провести как «митинг гласности» с одним-единственным лозунгом «Требуем гласности суда». Авторы подчеркивали, что участники должны действовать строго в пределах закона: не выкрикивать политических лозунгов, не поддаваться на провокации, а при требовании властей разойтись — выполнить это требование, предварительно назвав цель собрания. Акцент на правовой форме был принципиальным: митинг задумывался как демонстрация того, что граждане требуют не изменения строя, а соблюдения тех норм, которые сама власть закрепила в своих законах. Провести митинг решили 5 декабря — в день принятия первой советской конституции в 1936 году.
Разгон митинга: несколько минут, изменившие восприятие борьбы за права человека в СССР
Митинг 5 декабря 1965 года длился всего несколько минут. Среди собравшихся были и те, кто решился поднять лозунги, и множество людей, пришедших просто посмотреть — одни из любопытства, другие из сочувствия. Виктория Вольпина, жена главного организатора митинга, вспоминала, что все произошло почти мгновенно: «Лозунги взметнулись, затем я увидела руки, тянущиеся к ним… гул машин, тянущиеся руки, лозунги падают». Она описывала происходящее как плотное движение нескольких десятков человек, которое быстро распалось на маленькие группы, когда оперативники рванулись с внешнего кольца наблюдателей. По впечатлениям Вольпиной, демонстрантов было около 60; вокруг стояло гораздо больше людей, которые наблюдали и не решались открыто присоединиться.
О том, как быстро и жестко все закончилось, вспоминала и Людмила Алексеева. По ее оценке, реальных участников было не больше 50: «Плакаты подняли Вольпин, [художник Юрий] Титов, кто-то еще. Они едва успели поднять плакаты, как их уже похватали». Всю сцену сопровождали вспышки фотоаппаратов — снимали и западные журналисты, и сотрудники КГБ.
Несмотря на то, что милиция действовала быстро, физическое насилие применяли мало. Позже участники объясняли это тем, что 1965 год все еще находился в тени оттепели, и власти опасались излишней жестокости на фоне и без того громкого международного шума вокруг процесса Синявского и Даниэля. Задержанных, включая Вольпина, допрашивали несколько часов, но всех отпустили в тот же вечер.
Для большинства наблюдателей митинг стал коротким и нервным моментом, когда впервые после долгих лет молчания несколько десятков людей открыто вышли на площадь с правовым требованием. Для власти он стал сигналом опасности. Но и для тех, кто стоял тогда на Пушкинской площади, пусть даже «за кустами», как писала Виктория Вольпина, это был момент, когда сама возможность гражданского действия в СССР впервые проявилась публично.
Последствия митинга: как родилось и развилось диссидентское движение в СССР
На следующий день председатель КГБ СССР Владимир Семичастный сообщал в Политбюро, что «отдельные участники сборища под флагом соблюдения гражданских свобод начали выкрикивать демагогические лозунги». Отдельно отмечалось, «что среди наиболее активных участников сборища семь человек, известных как душевнобольные: четверо из них (Вольпин (Есенин), [поэт Юрий] Галансков, Титов, [рабочий Виктор] Хаустов) и ранее принимали участие в различных антиобщественных проявлениях».
Для борьбы с будущими акциями в сентябре 1966 года в Уголовный кодекс РСФСР была добавлена новая статья 190-3. Она вводила ответственность за «организацию или активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок» или сопровождающихся неповиновением требованиям властей. Максимальное наказание составляло три года лишения свободы. Формулировка была достаточно широкой, чтобы под нее попадали не только политические акции, но и забастовки, студенческие протесты и вообще любые собрания, которые власти сочтут «опасными».
Однако, несмотря на противодействие властей, акция состоялась. Один из участников митинга, Дмитрий Зубарев, позднее говорил: «Для меня, как и для всех моих знакомых, 5 декабря — это некоторый исторический рубеж: появление нового гласного ненасильственного массового общественного движения в Советском Союзе».
Уже через год митинг повторился, теперь как тихое напоминание о праве на публичность суда. В назначенный час на Пушкинской площади собрались люди, молча сняли шапки и стояли, глядя на памятник Пушкину. Среди них был академик Андрей Сахаров, тогда еще не публичный оппозиционер. Именно с таких шагов началось его движение к роли одного из главных моральных авторитетов будущего правозащитного движения.
Долгосрочный эффект акции оказался еще сильнее. Вокруг темы открытого суда и соблюдения законов начали объединяться люди, которые прежде действовали разрозненно: ученые, студенты, молодые литераторы, инженеры. Митинг показал, что в стране существует слой людей, готовых публично и ненасильственно говорить о правах. Именно из этих небольших групп и наблюдателей, стоявших тогда «за кустами», постепенно выросло диссидентское движение.
«Медуза»